Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его
знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы!
Совершенно как деревянная кора,
ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше
ничего нет?
Она
знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре
совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович
не пропускал
ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом всё читать.
Чичиков
ничего обо всем этом
не знал совершенно.
Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость,
совершенно бескорыстную, чистую подлость,
не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо
знают, что
ничего не получат от него и
не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда
узнают, что приглашен миллионщик.
— Он Лидочку больше всех нас любил, — продолжала она очень серьезно и
не улыбаясь, уже
совершенно как говорят большие, — потому любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, — прибавила она с достоинством, — а мамочка
ничего не говорила, а только мы
знали, что она это любит, и папочка
знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.
Василиса Егоровна увидела коварство своего мужа; но,
зная, что
ничего от него
не добьется, прекратила свои вопросы и завела речь о соленых огурцах, которые Акулина Памфиловна приготовляла
совершенно особенным образом.
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце —
ничего,
совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она,
не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого
не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я
знаю, что это — умею!
— Я боюсь, Вера, что я
совершенно бесполезен тебе, именно потому, что
ничего не знаю. Вижу только, что у тебя какая-то драма, что наступает или наступила катастрофа…
Знаете, тут нет
ничего такого, в этой картинке у Диккенса,
совершенно ничего, но этого вы ввек
не забудете, и это осталось во всей Европе — отчего?
О вероятном прибытии дочери мой князь еще
не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же
узнал накануне
совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется,
не подслушивал: просто
не мог
не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома
не было.
—
Ничем, мой друг,
совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное, заметь, ни я
не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров, ни она… Впрочем, ты сам говоришь, что ее
знаешь, а потому можешь представить, как к ней идет подобный вопрос… Уж
не знаешь ли ты чего?
Он
совершенно субъективен, импрессионистичен и
ничего не знает и
не хочет
знать, кроме потока своих впечатлений и ощущений.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и
не диво бы, что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый,
совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но
не зная на что, многого, слишком многого ожидая от жизни, но
ничего не умея сам определить ни в ожиданиях, ни даже в желаниях своих.
Только в этот раз (я тогда
узнал все это
совершенно случайно от подростка, слюнявого сынишки Трифонова, сына и наследника, развратнейшего мальчишки, какого свет производил), в этот раз, говорю, Трифонов, возвратясь с ярмарки,
ничего не возвратил.
Никто
не знал лучше Марьи Алексевны, что дела ведутся деньгами и деньгами, а такие дела, как обольщавшие ее своею идеальною прелестью, ведутся большими и большими деньгами и тянутся очень долго и, вытянув много денег, кончаются
совершенно ничем.
— Нет,
ничего, это так; дайте воды,
не беспокойтесь, Мосолов уже несет. Благодарю, Мосолов; — она взяла воду, принесенную тем молодым ее спутником, который прежде отходил к окну, — видите, как я его выучила, все вперед
знает. Теперь
совершенно прошло. Продолжайте, пожалуйста; я слушаю.
Тогда-то
узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты,
узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал,
узнал множество историй, далеко, впрочем,
не разъяснявших всего, даже
ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею странностью или
совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел. о нем, как о человеке,
совершенно черством для личных чувств,
не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
Борьба была тяжела. Цвет лица Веры Павловны стал бледен. Но, по наружности, она была
совершенно спокойна, старалась даже казаться веселою, это даже удавалось ей почти без перерывов. Но если никто
не замечал
ничего, а бледность приписывали какому-нибудь легкому нездоровью, то ведь
не Лопухову же было это думать и
не видеть, да ведь он и так
знал, ему и смотреть-то было нечего.
Он перестал ездить на «Контракты», редко являлся в общество и большую часть времени проводил в своей библиотеке за чтением каких-то книг, о которых никто
ничего не знал, за исключением предположения, что книги
совершенно безбожные.
—
Знаете, мой милый, я несколько поэт в душе, — заметили вы это? А впрочем… впрочем, кажется, мы
не совсем туда заходили, — заключил он вдруг
совершенно неожиданно, — Соколовичи, я теперь вспомнил, в другом доме живут и даже, кажется, теперь в Москве. Да, я несколько ошибся, но это…
ничего.
— Да тем-то и возмутительно всё это, что тут и серьезного
не было
ничего! — вскричал Евгений Павлович, решительно увлекаясь. — Простите меня, князь, но… я… я думал об этом, князь; я много передумал; я
знаю всё, что происходило прежде, я
знаю всё, что было полгода назад, всё, и — всё это было несерьезно! Всё это было одно только головное увлечение, картина, фантазия, дым, и только одна испуганная ревность
совершенно неопытной девушки могла принять это за что-то серьезное!..
— Я хочу отвечать вам, Александр Павлович,
совершенно откровенно, а мой ответ опять вам может показаться уверткой: никакого коновода я
не знаю, и никто, мне кажется,
ничем не коноводит.
Юлия в этом случае никак
не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про себя думала: «Вот человек! Сам бог
знает какие вещи говорит при мне,
совершенно уж
не стесняясь, — это
ничего, а я прослушала повесть — это неприлично».
— О нет же, тысячу раз нет! — с спокойной улыбкой отвечал каждый раз Прейн. — Я
знаю, что все так думают и говорят, но все жестоко ошибаются. Дело в том, что люди
не могут себе представить близких отношений между мужчиной и женщиной иначе, как только в одной форме, а между тем я действительно и теперь люблю Раису Павловну как замечательно умную женщину, с
совершенно особенным темпераментом. Мы с ней были даже на «ты», но между нами
ничего не могло быть такого, в чем бы я мог упрекнуть себя…
— Пока
ничего не знаю, но с месяц, никак
не более. Как раз пробудет, одним словом, столько, что ты успеешь повеселиться до упаду, и, кто
знает… Да, да!.. Говорю
совершенно серьезно…
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару с высокоприличным при ней жилетом, то, посмотревшись в зеркало, почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком; самый опытный глаз, при этой наружности,
не заметил бы в нем
ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета, с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры — словом, как будто с детских еще лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет
не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы
знаем,
совершенно не было, но что вложено в него было самой уж, видно, природой.
Я был
совершенно согласен с замечанием Оперова, особенно в отношении меня, который был почти незнаком с Семеновым, но мне так приятно было
знать себя участвующим в общем товарищеском деле и так хотелось видеть самого Семенова, что я
ничего не сказал на это замечание.
О самом появлении ее чуть
не до самого дня выпуска и слышно
ничего не было, и вдруг огромная, интересная газета, подписанная «Г.П. Сазонов — редактор-издатель». В газетном мире лицо
совершенно неизвестное.
Знали, что это ученый-экономист, человек, живущий своим трудом.
Добрый властитель Москвы по поводу таких толков имел наконец серьезное объяснение с обер-полицеймейстером; причем оказалось, что обер-полицеймейстер
совершенно не знал ничего этого и, возвратясь от генерал-губернатора, вызвал к себе полицеймейстера, в районе которого случилось это событие, но тот также
ничего не ведал, и в конце концов обнаружилось, что все это устроил без всякого предписания со стороны начальства толстенький частный пристав, которому обер-полицеймейстер за сию проделку предложил подать в отставку; но важеватый друг актеров, однако, вывернулся: он как-то долез до генерал-губернатора, встал перед ним на колени, расплакался и повторял только: «Ваше сиятельство!
Совершенно не зная ничего, и я вышел строиться.
— Болтают нивесть что, — говорил Передонов, — чего и
не было. А я сам могу донести. Я
ничего такого, а за ними я
знаю. Только я
не хочу. Они за глаза всякую ерунду говорят, а в глаза смеются. Согласитесь сами, в моем положении это щекотливо. У меня протекция, а они гадят. Они
совершенно напрасно меня выслеживают, только время теряют, а меня стесняют. Куда ни пойдешь, а уж по всему городу известно. Так уж я надеюсь, что в случае чего вы меня поддержите.
Но, во-первых, и главное: дядя еще предложения
не делал; следственно, я могу и
не знать, что ее готовят ему в невесты; притом же, прошу заметить, что я еще три недели назад замыслил это предприятие, когда еще
ничего не знал о здешних намерениях; а потому я
совершенно прав перед ним в моральном отношении, и даже, если строго судить,
не я у него, а он у меня отбивает невесту, с которой — заметьте это — я уж имел тайное ночное свидание в беседке.
Люди рассудительные, любящие Прасковью Ивановну, видя ее
совершенно спокойною и счастливою, радовались, что она
ничего не знает, и желали, чтобы как можно долее продолжилось это незнание.
Как быть, что делать, чем тут пособить —
не умел он придумать; он получал изредка письма от Прасковьи Ивановны, видел, что она была
совершенно спокойна и счастлива, и заключил, что она о поведении своего супруга
ничего не знала.
Со всеми успевала говорить, и так ловко, так кстати, так весело, что свекор
совершенно поверил, что она
ничего вчерашнего
не знала, поверил — и сам развеселился.
Убедившись, что имею дело с действительностью, я отошел и сел на чугунный столб собрать мысли. Они развертывались в такой связи между собой, что требовался более мощный пресс воли, чем тогда мой, чтобы охватить их все — одной, главной мыслью; ее
не было. Я смотрел в тьму, в ее глубокие синие пятна, где мерцали отражения огней рейда. Я
ничего не решал, но
знал, что сделаю, и мне это казалось
совершенно естественным. Я был уверен в неопределенном и точен среди неизвестности.
Это вырвалось у Фомы
совершенно неожиданно для него; раньше он никогда
не думал
ничего подобного. Но теперь, сказав крестному эти слова, он вдруг понял, что, если б крестный взял у него имущество, — он стал бы
совершенно свободным человеком, мог бы идти, куда хочется, делать, что угодно… До этой минуты он был опутан чем-то, но
не знал своих пут,
не умел сорвать их с себя, а теперь они сами спадают с него так легко и просто. В груди его вспыхнула тревожная и радостная надежда, он бессвязно бормотал...
Лаврова я
знаю давно. Он сын священника, семинарист,
совершенно спившийся с кругу и ставший безвозвратным завсегдатаем «Каторги» и ночлежных притонов. За все посещения мною в продолжение многих лет «Каторги» я никогда
не видал Лаврова трезвым… Это — здоровенный двадцатипятилетний малый, с громадной, всклокоченной головой, вечно босой, с
совершенно одичавшим, животным лицом. Кроме водки, он
ничего не признает, и только страшно сильная натура выносит такую беспросыпную, голодную жизнь…
Подколесин. Благодарю, брат. Именно наконец теперь только я
узнал, что такое жизнь. Теперь предо мною открылся
совершенно новый мир, теперь я вот вижу, что все это движется, живет, чувствует, эдак как-то испаряется, как-то эдак,
не знаешь даже сам, что делается. А прежде я
ничего этого
не видел,
не понимал, то есть просто был лишенный всякого сведения человек,
не рассуждал,
не углублялся и жил вот, как и всякий другой человек живет.
Иностранцы эти составляли у нас до Петра какое-то государство в государстве,
совершенно особое общество,
ничем не связанное с Россией, кроме официальных отношений: жили себе все они кучкой, в Немецкой слободе, ходили в свои кирхи, судились в Иноземском приказе, следовали своим обычаям, роднились между собой,
не смешиваясь с русскими, презираемые высшею боярскою
знатью, служа предметом ненависти для Духовенства.
Здесь же я — один-одинешенек, под руками у меня мучающаяся женщина; за нее я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я
не знаю, потому что вблизи роды видел только два раза в своей жизни в клинике, и те были
совершенно нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от этого
не легче ни мне, ни роженице; я ровно
ничего не понимаю и
не могу прощупать там у нее внутри.
— То есть как же-с! Да-с! Ну, нет,
ничего; можете быть
совершенно спокойны.
Знаете, оно, конечно, разумеется, обстоятельство довольно разительное, и сначала… да вот я, например, сначала я и
не заметил почти.
Не знаю, право, отчего
не заметил до тех пор, покамест вы
не напомнили. Но, впрочем, можете быть
совершенно спокойны.
Ничего особенного, ровно
ничего не сказали, — прибавил добренький Антон Антонович, вставая со стула.
Нужно
знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно
не имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение совсем
не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь словами: «Это, право,
совершенно того…», а потом уже и
ничего не было, и сам он позабывал, думая, что всё уже выговорил.
Лизавету Васильевну она
совершенно не узнала: напрасно Павел старался ей напомнить о сестре, которая с своей стороны начала было рассказывать о детях, о муже: старуха
ничего не понимала и только, взглядывая на Павла, улыбалась ему и как бы силилась что-то сказать; а через несколько минут пришла в беспамятство.
Павел
ничего не знал о переговорах сестры с Феоктистой Саввишной, и в то самое время, как Владимир Андреич решал его участь, он думал
совершенно о другом и был под влиянием
совершенно иных впечатлений. Долго
не мог он после посещения тетки опомниться. Ему очень было жаль сестры.
Владимир Андреич говорил, что
ничего, чтобы
не беспокоилась, а потом объявил, что он был сейчас у Бешметева, в котором нашел прекраснейшего и благороднейшего человека, но что он, то есть Бешметев, еще немного молод и, как видно, в свадебных делах
совершенно неопытен и даже вряд ли
знает обычай дарить невесту вещами, материею на платье и тому подобными безделушками, но что ему самому, Владимиру Андреичу, говорить об этом было как-то неловко: пожалуй, еще покажется жадностию, а порядок справить для общества необходимо.
Задумалась старушка. «Это смерть моя приходила за мною!» — сказала она сама в себе, и
ничто не могло ее рассеять. Весь день она была скучна. Напрасно Афанасий Иванович шутил и хотел
узнать, отчего она так вдруг загрустила: Пульхерия Ивановна была безответна или отвечала
совершенно не так, чтобы можно было удовлетворить Афанасия Ивановича. На другой день она заметно похудела.
И убеждал себя в противном. Ему трудно было говорить с ней ещё и потому, что она почти
не знала даже азбуки общепринятых взглядов. Нужно было начинать с основ, и её настойчивые вопросы: почему? зачем? — постоянно заводили его в дебри отвлечённостей, где она уже
совершенно не понимала
ничего. Однажды, утомлённая его противоречиями, она изложила ему свою философию в таких словах...
Гоголь точно привез с собой первый том «Мертвых душ»,
совершенно конченный и отчасти отделанный. Он требовал от нас, чтоб мы никому об этом
не говорили, а всем бы отвечали, что
ничего готового нет. Начались хлопоты с перепискою набело «Мертвых душ». Я доставил было Гоголю отличного переписчика, бывшего при мне воспитанником в Межевом институте, Крузе; но
не знаю, или лучше сказать,
не помню, почему Гоголь взял другого переписчика. Прилагаемая записка служит тому доказательством.
Выборный (тоненькой фистулой). Я, помилуйте, судырь, как, значит,
совершенно все жил в Питере, как же, теперича, мог, значит,
знать, какие там положенья есть?.. А хоша бы и теперича, как привязан, значит, стал в свою должность, тоже
ничего не знаю ни про себя, ни про других кого.